Черняев А.В. Традиции осмысления иных культур в русской философской мысли

В силу своего уникального геополитического положения Россия всегда находилась в сфере конвергенции разных культур. В этом отношении символичен летописный рассказ о выборе веры князем Владимиром, когда к нему прибывают послы из Рима, Константинополя, иудеи, мусульмане... В период древности и средневековья религиозная идентичность была основной и иная культура отождествлялась с иной верой. Если встречались два человека из разных стран, исповедующие разные религии, разговор неизбежно заходил о различиях и сравнительных достоинствах их религий, люди как бы «мерялись» ими. Но даже в новые, секулярные времена, когда значение религии маргинализировалось, и она перестала быть синонимом культуры, русские люди продолжали воспринимать иные культуры и судить о них с подлинно религиозным пафосом, словно ожидая от них «спасения» в интегральном, религиозном смысле этого слова.

Краткий формат данного доклада не позволяет осветить тему во всей ее полноте, поэтому я сосредоточусь на ранних исторических этапах, ибо именно в этот период, в частности, к 17 в., формируется архетипичная для русских модель восприятия иной культуры, которая может модифицироваться, но в существенном остается неизменной.

В первые века русской истории иноверцы – и стоящие за ними иные культуры – не представляли для русских какой-то проблемы, сама русская культура была открыта и полифонична, и образ Другого воспринимался ею скорее с доброжелательным любопытством, чем с алармизмом и враждебностью. 

Некоторые русские авторы могли даже ставить «неверных» – язычников и мусульман – в пример русскому православному люду с точки зрения нравственности и «правды» – социальной справедливости. В 13 в. Серапион Владимирский пенял своей пастве: «Даже неверные, закона Божьего не знающие, не убивают единоверцев своих, не грабят, не клевещут, не крадут и не польстятся на чужое. Никакой неверный брата своего не продаст, но если кого-нибудь из них постигнет беда, то выкупят его и попечение окажут ему, а найденное на базаре показывают всем. А мы считаемся православными, но всегда неправды преисполнены и зависти и немилосердия: братьев своих грабим, убиваем, поганым продаем, занимаемся наговорами, преисполняемся завистью; если бы можно, съели бы друг друга».

Добровольная  (как в «Хождении» игумена Даниила) или вынужденная (в случае тверского купца Афанасия Никитина) встреча с иной культурой вела к установлению диалога, изучению различий и сходств, с акцентом на последних. Афанасий Никитин толерантен по отношению к иноверцам и даже развивает мысль о равенстве народов и вер. При встрече с мусульманином Меликом, в ответ на уговоры принять ислам, Никитин отвечает, что и без того различие в вере между ним и Меликом не столь велико. На всех доступных ему языках – на русском, арабском, персидском и тюркском – Афанасий Никитин возносит хвалу единому монотеистическому Богу – потому что вер много, «а правую веру Бог знает». В свою очередь, Никитин уверен, что во всех народах творящий правду и боящийся Бога, угоден ему. Он перечисляет земли, в которых побывал, которые знает, и находит для них слова похвалы: Обилен греческий город Севастия, обильна Грузинская и Волошская земля, и Турецкая земля очень обильна… Нет, не среди плохих земель хороша Русь! Хороши и чужие земли, но «Русскую землю Бог да сохранит! На этом свете нет страны подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Но да устроится Русская земля и да будет в ней справедливость!»

В «Сказании о Магмет-Салтане» русского публициста 16 века И. Пересветов турецкий правитель характеризуется как «философ мудрый по своим книгам турецким», ознакомившийся вдобавок с  книгами греческими, христианскими. Таким образом, христианская мудрость выступает не как противопоставление мусульманской, а как дополнение ее и развитие. От лица и на примере султана Магомета Пересветов излагает свою положительную социально-политическую программу: «Неверный царь да Богу угодно учинил, великую мудрость и правду во царство свое ввел… познал силу Божию, уставил правду и праведен суд во всем царстве своем». Мыслитель приходит к заключению, что при условии дополнения христианской веры «турской правдой», а «турской правды» христианской верой, благословение Божие распространится одинаково на турок и на русских. Эти размышления Пересветова находятся в русле западноевропейского гуманизма, в рамках которого, по словам Я. Буркхарда, «Изучение человека… послужило основанием той терпимости и индефферентизма, с которыми итальянцы относились прежде всего к магометанству… В XIII веке уже среди итальянцев явно утверждается магометанский идеал душевного благородства, человеческого достоинства и гордости, причем все эти качества охотнее всего рисуются в образе султана».

В качестве примечательной параллели три века спустя можно отметить своеобразное «туркофильство» К.Н. Леонтьева, который, в период службы русским консулом в Турции в донесениях послу выражал особое недовольство деятельностью коррумпированных чиновников-христиан; эти «христианские архонты» из числа славян и греков, поверхностно усвоившие европейские манеры и образование, по его наблюдениям, «в деле честности гораздо хуже самих Турок».

Идея равенства народов и вер активно развивалась оппонентами русской ортодоксии – представителями религиозно-реформационных движений в России, активно заявивиших о себе в 14-16 вв. По словам крупнейшего русского реформатора 16 в. Феодосия Косого,  «Вси людие едино суть у Бога, и татарове, и немцы, и прочии языцы». Причем, Феодосий считал излишними внешние знаки религиозного посвящения, как то: крещение или обрезание, которые превращали любую веру в секту, отгораживали одних людей от других. Феодосий Косой провозгласил религию «духовного разума», которая предъявляет людям одно только требование: носить Бога в своем сердце: «И чада мы есмы, яко познахом истину, занеже, у нас разум духовный. И аще кто наш разум имеет, то брат духовный и чадо есть».

Однако подобные реформационно-гуманистические идеи не были поддержаны русской властью, которая сделала ставку на идеологию национально-религиозного мессианизма в духе теории «Москва – третий Рим», следствием чего стало развитие ксенофобных настроений и нарастающая духовно-культурная изоляция страны. Сформировалась ментальность, которая позволяла, например, Ивану Грозному, в ответ на упрек в жестоком обращении с гражданским населением Ливонии, парировать, что эти люди не православные, а значит, и не заслуживают христианского обращения. В то время, когда русские мыслители-гуманисты находили общее между христианами и мусульманами, Иван Грозный  отказывался признавать духовное родство между христианами разных конфессий.

Серьезнейшим вызовом для русской национально-религиозной идентичности стали события Смутного времени, в ходе которых Россия как никогда близко оказалась к Западу и непосредственно втянута в политические и религиозные процессы, происходившие в Европе. Экспансия католиков и протестантов начала 17 в. столкнула Россию с Западным миром. В период польских и шведских завоеваний конфессиональная граница между западным и восточным христианством прошла внутри Московского царства. На период Смуты пришлось осмысление русского православия как гонимой от еретиков единственной истинной Церкви, переросшее в годы стабилизации государства в охранительную программу.

В первой половине 17 в. происходит поиск идей, способных объединить русское общество после потрясений Смутного времени, обострившего проблему выработки позиции по отношению к западным конфессиям. Победа в Смуте стала осмысляться как торжество русского православия, а сама Россия – как единственный оплот правоверия; идеи конфессиональной исключительности получили в этот период свое максимальное развитие. Что касается культурного окружения – «чужих», то им давались самые нелицеприятные характеристики. В русских концепциях первой половины 17 в. окружающий мир воспринимался как поглощенный Антихристом. Уже не только «нечестивый Рим», но и все западные страны стали объектами нападок. Фигуры римского папы, Мартина Лютера, а также Магомета, осмыслялись как предтечи Антихриста.

Строгое православие мыслилось залогом крепости и процветания государства. Важнейшей задачей представлялась охрана русского благочестия от любых чуждых воздействий, в первую очередь западных, поэтому казалось необходимым уничтожить любые ростки западной культуры в России. Необходимость консолидации общества на конфессиональной основе требовала защиты вероучения от размывания католическими и протестантскими влияниями. Культурное обособление диктовалось угрозой ломки устоев общества, стабильность государства мыслилась напрямую зависящей от контроля Церкви в сфере культуры и общественной нравственности.

Осознание опыта Смуты породило в русском обществе крайнюю ксенофобию. В этот период возникает особая психология, связанная с чрезвычайно болезненным отношением ко всему нерусскому. Формируется образ врага, в качестве которого в той или иной мере могли восприниматься все представители культурного окружения. В русском богословии и публицистике 17 в. обостренное чувство собственной уникальности находило реализацию в резком противопоставлении внешнему миру. Вырабатывается идеология самоизоляции. Во имя борьбы за чистоту православия проводится ряд мероприятий по ужесточению контроля над всеми сторонами общественной жизни и установлению контроля над умами внутри страны: учреждается цензура, расширяются индексы запрещенных книг, устраиваются их публичные сожжения, выявляются и преследуются всякого рода вольнодумцы.

Двусмысленность ситуации в том, что источником всех этих идей и практик во многом служили западные образцы. Оказавшись перед необходимостью защиты своей веры и основанного на ней образа жизни, Россия была вынуждена заимствовать католические и протестантские доктрины, а также инженерные и военные технологии: комплекс знаний, идущих извне, ассимилировался, но сама культура-донатор при этом осуждалась. Царь, патриарх и их приближенные, усиленно борясь с ростками западной культуры в русском обществе, сами фактически уже являлись людьми западной, а не традиционной русской православной культуры. По долгу службы они должны были как можно больше знать о том, с чем боролись – о католиках, униатах, протестантах, мусульманах, а также о светской культуре, собирали библиотеки из фактически запрещенных книг, знакомство с которыми было несовместимо с сохранением старозаветного православного образа жизни и мысли.

Несмотря на пресловутое «окно в Европу», петровские реформы мало что изменили в данном положении дел: западная культура насаждалась по строгому регламенту, а приобщиться ко всем ее богатствам можно было лишь «контрабандой». Именно поэтому О. Шпенглер охарактеризовал постпетровскую русскую культуру как псевдоморфозис -  резкое несоответствие формы и содержания. Западная культура стала для русских «заклятым другом», без которого невозможно жить, но встреча с которым (как правило, заочная) влечет либо непримиримый спор, либо эпигонство: либо ксенофобия, либо ксеноманя (термин Ю. Крижанича). И то, и другое – не диалогический жанр. Необходим диалог.

Как ни странно, но прямолинейный антизападный подход, в отличие от интегрального, ставит нас в большую зависимость от Запада. По словам оксфордского православного богослова Б. Галлахера, принявшего участие в издании, «Православная идентичность может быть постигнута через искреннюю встречу всего того, что включает в себя понятие Запад – не только западного христианства, но и современной философии. Ибо я способен осознать свою восточно-православную идентичность не иначе как благодаря встрече с тем, что не мое как часть меня, признавая, что быть собой значит находиться в определенной зависимости по отношению к этому и только посредством такой встречи-признания я обретаю истинный дом моей души».